АРТЕМ ГУРЬЕВ, АНТОН ЧЕКРЫГИН, ЛИЧНЫЙ АРХИВ ГЕРОИНИ

«Все голодают — и ты голодай»

Знаменитый «Закон о трех колосках» действовал в СССР с 1932 по 1947 год. Татьяна Коломейцева рассказала Coda, как ее мать осудили на десять лет и отправили на рудники за горсть проса и почему она родила дочь в Норильлаге.
  •  СТАНИЦА КАЗАНСКАЯ, РОСТОВСКАЯ ОБЛАСТЬ

Дорога из Ростова-на-Дону стелется через холмистое лоскутное одеяло полей от горизонта до горизонта. В послевоенном СССР на этих плодородных землях бушевал голод, а людей отправляли в ГУЛАГ, если они поднимали с поля несколько колосков или горсть зерен. 

Станица Казанская стоит на красивом берегу Дона. Главная достопримечательность — разводной автомобильный мост через реку, но как только съезжаешь с федеральной трассы, дороги кончаются. Это райцентр, здесь живут около пяти тысяч человек, из развлечений — два продуктовых магазина самых дешевых сетей и благоустроенный кусочек набережной с фальшивыми деревянными колодцами.

Татьяна Коломейцева встречает нас во дворе, утопающем в кустах цветов и ягод, повсюду носятся куры и утки, на завалинке спит кошка. Дом одноэтажный, как и большинство в станице. За домом — огород, сад, хлев с поросенком, загон с кроликами. Всё как у всех. «Хочешь, я тебе кролика подарю? В Ростов увезешь», — со смехом предлагает она оператору, показывая свои владения. Потом, вздыхая, присаживается на скамейку под яблоней: «Ох, тяжело, но ворочаться надо. Иначе не потопаешь — не полопаешь».

Станица Казанская на берегу Дона

Татьяна Александровна живет здесь с мужем. Сейчас он, как и почти каждый день, на рыбалке: «Я уже видеть эту его рыбу не могу! — в шутку ругается она. — А он все равно каждое утро на Дон уходит. Зато хоть вы сегодня настоящую донскую уху попробуете. Небось не ели никогда такую». 

Раньше с ними жила мать Татьяны — Надежда Венедиктовна Севастьянова, бывшая заключенная Норильлага. После войны 17-летняя Надя работала прицепщицей в колхозе, и в 1946 году получила десять лет лагерей за то, что насыпала в карман горсть проса. Там, в Норильлаге, и родилась в 1952 году Татьяна. «Волей судьбы моя мамка была сослана в Сибирь, на рудники, — начинает рассказ Татьяна Александровна, и на ее глаза, еще секунду назад озорные и шутливые, наворачиваются слезы. — Ой, не могу».

— Татьяна Александровна, как жила семья вашей мамы до ее ареста? 

— Они жили на хуторе Мрыховский. Хутор большой был. Наш дедушка погиб в 36 лет, когда ходил на войну. Катя (младшая сестра матери Татьяны — прим. Coda), которая меня растила, рассказывала: «Я помню, как мама папу провожала. Утром рано-рано печку затопила и хлеб ему завернула. Я лежала на печке и этого никогда не забуду. Сели они за стол, и он говорил ей: “Таиса, приду с войны живым, дорожаем сыновей, — а нас было пятеро девок. — Только держись, расти детей”». Ну не сложилось. Бабушка одна осталась с пятью детьми в войну, двоих она похоронила, бабуля. Три девочки и бабушка остались. Мама была самая старшая, на нее была надежда у бабушки, что она поможет. Мама после школы поступила в институт, но бабушка ей сказала: «Я тебя не потяну». Чтобы учить, нужны были деньги. Она из плащ-палатки пошила им юбки, в этом и ходили.

Бабуля сказала: «Я тебя не подыму, как хочешь».

И она пошла работать в колхоз. Тогда было тяжелое послевоенное время. И она, семнадцатилетняя девочка, работала прицепщиком. Пахали поле, сеяли просо. Есть было нечего, голод был темный. И она умудрилась карман проса насыпать. И за это просо ей дали десять лет лагерей.

Эта тема была настолько больная, настолько закрытая, я больше от чужих людей, от хуторян, об этом слышала. Как ее судили, как в школе был суд, весь хутор сбежался, какая она была красавица, какая она была веселая, и никто не думал, что так ее жизнь сломит.

— Что еще вы слышали от хуторян о суде над вашей матерью?

— За колоски в то время сажали. Скосят поле — побежит детвора и колосков насобирает. Боже упаси — выброси, иначе тюрьма! Так боялись. Ну говорят, был мужчина, который выследил маму и двух ребят-трактористов, что они насыпали по карману проса. Потом, когда я уже работала дояркой, он появился у нас в хуторе и его приняли скотником на ферму — я его помню, высокий худощавый мужчина. Он был одиноким и умер на ферме, когда сторожевал там. И моя мама мне говорила: «Вот эта гадина не поленился сходить за двадцать с лишним километров в Мешковскую и рассказать участковому, что мы якобы взяли это зерно. И участковый на лошадях приехал рано утром. Она даже не успела высыпать это зерно. Ну сколько они его взяли? Ну по горсти взяли, даже на кашу не хватит. И мама говорила:

«Ну, гадина, бог наказал. Без кола, без двора, без детей. Я хоть детей нарожала, все равно как-то царапались за жизнь. А этот всю жизнь так прожил, что следил за всем, что и о ком кто плохо сказал». 

Когда ее осудили, приговор вынесли, повезли их в станицу Мигулинскую, в областной центр, то говорят, моя бабушка Таиса Яковлевна сколько уместилось в руки, столько вырвала волос из головы и месяц никого не хотела видеть. Сейчас у меня внучке 18 лет, я гляну на нее — красавица! И думаю: «Господи, мою маму осудили на десять лет, а что она видела в эти годы?»

— Вам мама что-то рассказывала про лагерь?

— Что холодно было, вот этот никель, руду там добывали. Вечная мерзлота. Это же Норильск, заполярный круг. Было тяжело, это не описать, не рассказать. Вот там я и родилась. Она в женском лагере была. И было такое постановление, что женщины, родившие в лагерях, попадали под амнистию. И женщины стали бегать в мужские лагеря и рожать детей. Мне кажется, я таким образом и родилась, потому что она отсидела шесть лет вместо десяти. А я даже не знаю, кто мой отец. 

И вот она привезла меня с Сибири сюда, на Дон, в 1953 году, в конце марта, мне было год и месяц. Голову не держала, живот был — рахит натуральный. Мама рассказывала: «Я вышла из машины — молчишь. Ну, думаю, все, не довезла. И положила на проталинку. Снег был еще, а вот так бугорочек — и проталинка. Положила на эту проталинку, развернула одеяло, а ты глаза открыла — глазищи. Думаю: слава богу, живая. А потом подбежали тетя Катя, тетя Вера — похватали эти сумки. Я пока дошла до хаты, и тут уж все сбежались соседи. И кто что мог: кто сухарик, кто краюшку хлеба, кто муки, кто молока бутылочку. Бабушка плакала: “Ты кого привезла, это что ж такое!” И все говорили: “Яковлевна, не плачь, выкормим, откормим”». Ну вот, откормили — 130 килограмм под старость лет. Ну не всегда ж такая была. Была худенькая. Коля, бывает, доносил, куда надо. А сейчас не обойдешь в кухне. 

А так — никогда мама больше ничего не рассказывала. Наверное, все-таки боялась этих подробностей, у нас эта тема была закрыта. Как сейчас молодежь и родители могут разговаривать, как я со своими детьми, особенно с дочкой, какими-то сокровенностями делишься, какой-то совет даешь. А она комплексовала тем, что она меня не растила и не имела на меня права никакого, мне так кажется. Комплекс у ней был, видно.

Она сама себя винила, что она бросила меня. Хотя что она меня бросила? Если бы она меня на вокзале бросила или куда-то в детдом отдала — вот это бросила. А она привезла меня к своей матери. Она знала прекрасно, что меня никто не обидит, что меня вырастят. Но все равно. Обделенный был человек — ни любви, ни ласки она не видала. Была великая боль сердечная для моей бабулечки.

— То есть мама вас привезла сюда, а потом уехала? Почему, куда?

— Мама не могла жить на хуторе. Может, по той причине, что она комлексовала. Может, потому что работы не было. Потому что все смотрели и думали: «Она срок сидела». И она вернулась назад, но не в Норильск, а в Красноярск. Ей почему-то там, с чужими людьми, было проще. Или не могла она простить, я даже объяснить не могу. Там она вроде самостоятельная, никто ее не знал, ее прошлого, в душу ей никто не лез. Больное это было. Я помню, как она туда поехала. Мне было уже шесть лет. Она меня спрашивала: «Поедем со мной, Таня?» А у нее еще на руках брат мой, года два-три ему тогда было. А я ж привыкла тут, я тут выросла. Бабуля плакала и говорила: «Надя, не забирай ее пожалуйста, не забирай, ты вообще не сможешь с ними жить. Ну одна ты куда с двумя? — «Я в ясельки сдам». — «Она такая болезненная». Конечно, ей было очень тяжело и трудно меня оставлять. Но постепенно отвыкаешь, наверное, таким манером как-то. 

Надежда с сыном Лешей. Красноярск, 1958

— А брата вашего она, получается, с собой забрала? 

— Да, брат с ней рос до шести лет. А потом она и его привезла сюда. Трудно ей было, видимо, одной там с ними, надо работать. Брата привезла, и слышим — она родила девочку Варвару. И опять приехала сюда. Варвара была маленькая, и тут у мамы серьезнейший инсульт. Пасла коров и пригнала в обед их — мы летом распускали по дворам скотину. И ушла в сад под яблоньку. И не пришла обедать. И бабушка мне говорит: «Таня, пойди мать позови». А я подошла и в ужасе: она лежала полумертвая. Я закричала, тут бабушки-соседки сбежались, затащили ее в хату, а она все просилась на пол, не трогать ее. Варварушке, моей сестричке, месяцев восемь было, она еще грудь сосала. И после этого инсульта она так головой тронулась. Не было же врачей. Вот если сейчас, то вызвали бы врачей, в больнице покололи бы пирацетам, магнезию, как мы уже знаем. А она сама выкарабкалась, как могла.

Но вот это вот с головой у нее случилось. И все равно почему-то она в Сибирь тянулась. Она опять туда уехала, взяла и Лешу, и Варвару, а я сама с ней не поехала. Я уже большенькая была, 13 лет, и я сказала: «Нет-нет-нет, никуда не поеду». Помотала ее судьба. И сюда ей хотелось, и туда ей хотелось. У нее же тоже душа болела по мне. Она то приедет, то уедет, а бабушка меня не отдавала. «Нет, загубишь дитя, загубишь. Ты какую ее привезла? Нет, пусть она тут будет».

Справа налево: бабушка Таисия, тетя Катя, муж Коля, Татьяна и их дети

— Когда она насовсем сюда вернулась?

— Когда я замуж выходила, она и приехала. Я помню, она мне в приданое дала 50 рублей, за что ей большое спасибо. А вообще мы с ней, конечно, были чужие люди. Я жила с бабулей и тетей Катей, а она там жила. Сначала она поселилась в старой-старой хатке, потом эта хата стала валиться, а мама старалась не грузить нас своим присутствием, своим недостатком. И вот однажды ее подруга Прасковья Федоровна мне говорит: «Таня, ты такая самостоятельная, стоишь на ногах, а мамка в таких условиях живет». Я ей говорю: «Прасковья Федоровна, я ее никак не смогу, она от нас отгородилась, она чувствует вину за то, что меня не растила». — «Нет, так нельзя». Потом мы с мужем посоветовались. Я говорю: «Коля, вот так и так, говорят, там и крыша прохудилась, и топится она». И мы поехали и забрали ее, привезли сюда. Было, конечно, очень тяжело. Как могли, так и жили. Как могли, так и мирились. Было очень тяжело, потому что у нее после инсульта было с головой не все в порядке.

Юная Татьяна (справа) с подругой

Но у меня никогда и в мыслях не было сдать ее куда-то, нет. Жили тут. Ну потом привыкли. Я за ней следила, но никогда ее не закрывала — давала ей свободу. Она, когда адаптировалась, нашла дорогу на рынок, ходила на рынок сама за продуктами. Как могла, так и помогала мне по хозяйству. Каждое утро она выходила: у курочек подметет, мусор соберет, забирала гусей и шла на поле. И целый день была там, на поле с гусями. И вот выйдет к Дону, постоит-постоит, а я стою у аптеки за углом и думаю: «Наверное, выслеживает своих каких-нибудь односельчан, чтобы уехать в хутор». Но потом она поворачивалась и Доном шла домой. Находило на нее временами. Бывало, что заговорилась, заговорилась, а потом отойдет, все нормально. Вот так сломана судьба, сломала жизнь. Доживала она у меня, 27 лет со мной. Я ее тут и похоронила, ей было 80 лет. 

С Дона возвращается муж Татьяны Николай с уловом. Она беззлобно ворчит, он молча улыбается — видно, что это у них такая традиция. Оба приступают к приготовлению ухи: он ловко чистит рыбу в тазу во дворе, разделывает на порционные куски, она несет с огорода лук, морковь и зелень, мигом режет, ставит вариться бульон в большой кастрюле. 

Муж Коля чистит рыбу

В гости на уху заходит давняя знакомая. Спрашивает: «А про Марфу Александровну вы рассказали? Расскажите!»

— Ох, мне было так тяжело это слушать, когда бабушка про нее рассказывала, — вздыхает Татьяна. — Да, была такая Марфа Александровна, учительница моей матери. Она была обвинителем на суде, когда ей читали приговор. Ну она была такая «правильная коммунистка». Считала, что нельзя — и все.

Всем плохо, все голодают, и ты голодай.

И вот эта Марфа Александровна их обвинила. Потом уже многие говорили, что это было слишком жестоко. От ее обвинения многое зависело. Они учились хорошо, ребята эти, которые вместе с мамой попали, мама вообще была отличницей. Люди говорили, жестокая была женщина. Как-то я не слышала теплых слов вообще не от кого в хуторе за эту женщину. Мне было лет пять, когда она умерла. Наша хуторская знакомая баба Дуся вообще говорит: «Танюшка, я ее прокляла!» — «Ну не надо, баб Дусь. Царствие небесное, пусть лежит спокойно». — «Нехай она переворачивается каждый день в гробу, таких детей посдавала!»

Могила учительницы, отправившей своих учеников на каторгу и проклятой в своей станице

Заброшенная могила Марфы Александровны находится далеко за станицей. Там кончаются даже дороги, покрытые щебнем, только грунтовые колеи петляют в высоченной траве по холмам. 

Вот, словно скелет динозавра, высится почерневший остов элеватора, где работала 17-летняя Надя Севастьянова. 

Еще дальше — через овраг — совсем разрушенное здание старой школы, в которой она училась и в которой ее судили.

А вот — едва видна за бурьяном — когда-то красная металлическая звезда поверх небольшой железной стелы с остатками голубой краски, вокруг ржавая ограда. Заброшенная могила.

Приближается сильная южная гроза. Небо пронзают молнии. Пора выбираться на дорогу.

Oksana Baulina

After a decade spent in Russia's top glossy magazines, Oksana Baulina did a U-turn on her career and became an activist. She joined a political campaign where she worked as a video producer and was even briefly jailed when the Russian police stormed the headquarters of the independent Anti-Corruption Foundation while Oksana was coordinating a live broadcast from a nation-wide rally. She now works with Coda Story as a video producer.

Life before Coda: Time Out Moscow, In Style, and a variety of other lifestyle magazines.

Get in touch via [email protected]

@oksana_baulina

The Big Idea

Shifting Borders

Borders are liminal, notional spaces made more unstable by unparalleled migration, geopolitical ambition and the use of technology to transcend and, conversely, reinforce borders. Perhaps the most urgent contemporary question is how we now imagine and conceptualize boundaries. And, as a result, how we think about community. In this special issue are stories of postcolonial maps, of dissidents tracked in places of refuge, of migrants whose bodies become the borderline, and of frontier management outsourced by rich countries to much poorer ones.
Read more