И забудем, и простим: как государство вынуждает молчать о палачах

30 октября 2017 года, пока карельский историк Юрий Дмитриев ждал повторной психиатрической экспертизы по своему уголовному делу в СИЗО, в Москве, на пересечении проспекта Сахарова и Садового кольца, торжественно открывали памятник жертвам политических репрессий советского периода. 

Государство на этом мероприятии было представлено на самом высоком уровне — памятник открывал президент Путин, а с ним — предстоятель Русской православной церкви, патриарх Кирилл. 

Владимир Путин произнес речь — характерную, если в нее вслушаться, тем, что в ней заметно преобладает то, что называется в лингвистике безагентными конструкциями. “Жестоким преследованиям подвергались целые сословия, целые народы […]. Репрессии не щадили ни талант, ни заслуги перед Родиной, ни искреннюю преданность ей, каждому могли быть предъявлены надуманные и абсолютно абсурдные обвинения. Миллионы людей объявлялись ‘врагами народа’, были расстреляны или покалечены”. Единственный названный субъект действия здесь — даже не неизвестные “силы”, а сами “репрессии”,  происходившие будто бы сами по себе.

Те же безагентные конструкции можно услышать и в речах Патриарха. Государственный вариант памяти о политическом терроре строится с активным участием церкви. Вот одна цитата, немного длинная —  но из нее станет понятно, что я имею в виду: “С августа 37-го по октябрь 38-го, особенно в конце 37-го года — октябрь, ноябрь, декабрь, мрачные, темные месяцы, не то осень, не то зима, снег и дождь, холод и ветер, — и вот сюда привозят несчастных, обреченных на смерть людей. […] Бог тогда никакого чуда не явил, и они были умерщвлены на кромке этих страшных рвов, которые потом заваливались грязью, погребая в себе тела мучеников за Христа…”. Выделенные глаголы как раз и являются частями безагентных синтаксических конструкций: в них отсутствует “агент”, субъект, производящий действие.

Когда такой субъект в речи патриарха присутствует, описан он крайне туманно: “Только истина способна восстать тогда, когда с ней борются и когда ее разрушают силы, кажущиеся непреодолимыми абсолютному большинству людей”. Вопрос о том, кто же эти силы, кого патриарх так тщательно избегает называть по имени — разумеется, риторический. Самое конкретное их именование в речи — это “люди с оружием”, стоящие на краю рвов.  

Политический террор советских времен сопровождался массовым истреблением людей — более миллиона расстрелянных, без учета погибших в ГУЛАГе, жертв голода начала 30-х годов, раскулачивания/коллективизации и депортаций по национальному признаку и многого другого. Такой масштаб невозможно игнорировать. В советское время была предпринята попытка исключить жертвы режима из национальной истории — но попытка эта оказалась неудачной и террор не удалось уместить в короткое примечание к главе учебника, посвященной построению нового общества и триумфальному успеху сталинской индустриализации.  

Эта проблема никуда не делась и в постсоветские времена. Степень преемственности новых элит по отношению к советским оказалась, конечно, гораздо ниже, чем во времена XX съезда, — однако достаточной для того, чтобы в течение уже первых двух путинских сроков происходил постепенный, но очень последовательный откат к историческому нарративу о советском периоде примерно раннего брежневского образца.

Речь идет о построении сравнительно непротиворечивого повествования об истории, которое должно образовывать собой фундамент для строительства нации. При этом российский режим предположительно мыслит себя в качестве если не учредителя, то, как бы это сказать, куратора национального строительства — и именно с этим связано его амбивалентное отношение к памяти о терроре. 

Но посреди государственного нарратива о терроре находится тщательно оберегаемая “слепая зона” — белое пятно, неотвеченный вопрос об инициаторах и исполнителях террора. На этом фоне следующее буквально через пару абзацев в торжественной речи утверждение Путина о том, что “сама память, четкость и однозначность позиции, оценок в отношении этих мрачных событий служат мощным предостережением от их повторения”, производит крайне двойственное впечатление. 

Нынешнее российское государство наследует или видит себя наследующим — по крайней мере, в некоторых заметных частях идеологии — Сталину. Поэтому в государственной памяти о репрессиях нет места разговору о палачах, а жертвы оказываются жертвами абстрактных темных сил, не имеющих ни лиц, ни имен. Этот известный всем секрет нельзя не оберегать, — прочное здание легитимности государства трудно возвести на телах, сваленных в братские могилы открыто почитаемыми основателями этого государства. В желании российских властей сохранить контроль над слепым пятном в центре памяти о репрессиях — главная причина дела Дмитриева. 

Юрий Дмитриев — историк, руководитель карельского отделения “Мемориала”, много лет занимающийся восстановлением и сохранением памяти жертв массового политического террора, казненных в Сандармохе и Красном Бору — в Медвежьегорском и Прионежском районах Карелии соответственно. Дмитриев обнаружил в конце 90-х сами места массовых захоронений расстрелянных, составил мартиролог из почти семи тысяч имен и наконец, издал две книги, посвященные судьбам казненных. Кроме этого, Дмитриев вместе с Иваном Чухиным — составитель книги “Поминальные списки Карелии: 1937–1938” и  автор книги о строительстве Беломорско-Балтийского канала “Беломорско-Балтийский водный путь: От замыслов до воплощения”.

О преследовании карельского историка много и подробно писали. Что дело Дмитриева — политическое, а предъявленные ему обвинения — абсурдны, тоже не нуждается сегодня в дополнительных обоснованиях. Но дело это стало экстраординарным даже по меркам воцарившейся ныне в России рептильной полицейщины.

Массовых захоронений жертв советского террора на территории России очень много. Некоторые из них хорошо известны. О других известно немногим — что является, в том числе, результатом советской по происхождению, но продолжающейся до сих пор практики прокладки по местам массовых захоронений дорог, строительства на этих местах жилых районов или даже, как, например, в Самаре, парков культуры и отдыха. 

Захоронения эти продолжают находить до сих пор. Иногда на этих местах устанавливают памятники или памятные знаки — так, в 2015–2017 годах только в Свердловской области установили два знака, один памятник и открыли два мемориальных комплекса. 

Движущей силой и розысков, и установления имен погибших, и установки памятников являются такие люди как Дмитриев — энтузиасты, так или иначе связанные обычно с “Мемориалом”. Долгое время российское государство их деятельности не помогало — но в общем, и не мешало. А в тех регионах, где потомков репрессированных много и они интересовали губернаторов или мэров как избиратели, иногда даже осторожно эту деятельность приветствовало.

В 2016 году Минюст объявил “Мемориал” “иностранным агентом” — в рамках развернувшейся наконец в полную силу кампании по закатыванию в асфальт всего, что противоречит государственной политике, в диапазоне от НКО и отдельных граждан до слишком независимых вузов. В декабре этого же 2016 года пришли и за Дмитриевым.

В уже упомянутой речи на открытии памятника жертвам политических репрессий глава государства говорит о целях сохранения контроля над нарративом о политическом терроре почти открыто, называя, кажется, два главных мотива. Сначала Путин, цитируя Наталью Солженицыну, призывает простить так и неназванных палачей: “‘Знать, помнить, осудить. И только потом – простить’. Полностью присоединяюсь к этим словам. […] надо помнить о трагедии репрессий, о тех причинах, которые их породили. Но это не значит — призывать к сведению счетов. Нельзя снова подталкивать общество к опасной черте противостояния”. В этой — снова удивительной в смысле синтаксиса — фразе нет даже нулевого агента, как в предыдущих. Помнить нужно о “трагедии” и ее “причинах”, а субъекты действия прячутся далеко за словами “простить” и “сведение счетов” — только так, далеко как в тумане, просматриваются инициаторы и исполнители террора. Они описаны как те, кого нужно “простить”, с кем “нельзя сводить счеты”, поскольку это подводит страну к “опасной черте противостояния”.

Для кого же эта черта опасна? На этот вопрос возможны разные ответы: для тех, кто наследует палачам, для тех, кто полагает, что прочную нацию можно построить только на умолчании и лжи, наконец, для тех, кто хочет знать всю правду без цензурных изъятий; для тех, кто видит память как нечто более важное и ценное, чем еще один политтехнологический инструмент, а историю — как нечто большее, чем даровое сырье, перерабатываемое на топливо машины осуществления и удержания власти. Для таких людей, как Юрий Дмитриев.

Приговором карельскому историку российское государство обозначает черту, приближаться к которой оно никому не намерено позволять. Впрочем, спрашивать у него позволения готовы не все.

Посмотрите наш документальный проект о ГУЛАГе “Зона: репрессии не заканчиваются”.

Если вам кажется, что освещать такие темы важно, поддержите нас и подпишитесь на нашу регулярную рассылку. И следите за нами в Телеграме.