И забудем, и простим: как государство вынуждает молчать о палачах

Историк Станислав Львовский — о том, какую черту подведет государство приговором Юрию Дмитриеву

30 октября 2017 года, пока карельский историк Юрий Дмитриев ждал повторной психиатрической экспертизы по своему уголовному делу в СИЗО, в Москве, на пересечении проспекта Сахарова и Садового кольца, торжественно открывали памятник жертвам политических репрессий советского периода. 

Государство на этом мероприятии было представлено на самом высоком уровне — памятник открывал президент Путин, а с ним — предстоятель Русской православной церкви, патриарх Кирилл. 

Владимир Путин произнес речь — характерную, если в нее вслушаться, тем, что в ней заметно преобладает то, что называется в лингвистике безагентными конструкциями. “Жестоким преследованиям подвергались целые сословия, целые народы […]. Репрессии не щадили ни талант, ни заслуги перед Родиной, ни искреннюю преданность ей, каждому могли быть предъявлены надуманные и абсолютно абсурдные обвинения. Миллионы людей объявлялись ‘врагами народа’, были расстреляны или покалечены”. Единственный названный субъект действия здесь — даже не неизвестные “силы”, а сами “репрессии”,  происходившие будто бы сами по себе.

Те же безагентные конструкции можно услышать и в речах Патриарха. Государственный вариант памяти о политическом терроре строится с активным участием церкви. Вот одна цитата, немного длинная —  но из нее станет понятно, что я имею в виду: “С августа 37-го по октябрь 38-го, особенно в конце 37-го года — октябрь, ноябрь, декабрь, мрачные, темные месяцы, не то осень, не то зима, снег и дождь, холод и ветер, — и вот сюда привозят несчастных, обреченных на смерть людей. […] Бог тогда никакого чуда не явил, и они были умерщвлены на кромке этих страшных рвов, которые потом заваливались грязью, погребая в себе тела мучеников за Христа…”. Выделенные глаголы как раз и являются частями безагентных синтаксических конструкций: в них отсутствует “агент”, субъект, производящий действие.

Когда такой субъект в речи патриарха присутствует, описан он крайне туманно: “Только истина способна восстать тогда, когда с ней борются и когда ее разрушают силы, кажущиеся непреодолимыми абсолютному большинству людей”. Вопрос о том, кто же эти силы, кого патриарх так тщательно избегает называть по имени — разумеется, риторический. Самое конкретное их именование в речи — это “люди с оружием”, стоящие на краю рвов.  

Политический террор советских времен сопровождался массовым истреблением людей — более миллиона расстрелянных, без учета погибших в ГУЛАГе, жертв голода начала 30-х годов, раскулачивания/коллективизации и депортаций по национальному признаку и многого другого. Такой масштаб невозможно игнорировать. В советское время была предпринята попытка исключить жертвы режима из национальной истории — но попытка эта оказалась неудачной и террор не удалось уместить в короткое примечание к главе учебника, посвященной построению нового общества и триумфальному успеху сталинской индустриализации.  

Эта проблема никуда не делась и в постсоветские времена. Степень преемственности новых элит по отношению к советским оказалась, конечно, гораздо ниже, чем во времена XX съезда, — однако достаточной для того, чтобы в течение уже первых двух путинских сроков происходил постепенный, но очень последовательный откат к историческому нарративу о советском периоде примерно раннего брежневского образца.

Речь идет о построении сравнительно непротиворечивого повествования об истории, которое должно образовывать собой фундамент для строительства нации. При этом российский режим предположительно мыслит себя в качестве если не учредителя, то, как бы это сказать, куратора национального строительства — и именно с этим связано его амбивалентное отношение к памяти о терроре. 

Фото: Анна Артемьева

Но посреди государственного нарратива о терроре находится тщательно оберегаемая “слепая зона” — белое пятно, неотвеченный вопрос об инициаторах и исполнителях террора. На этом фоне следующее буквально через пару абзацев в торжественной речи утверждение Путина о том, что “сама память, четкость и однозначность позиции, оценок в отношении этих мрачных событий служат мощным предостережением от их повторения”, производит крайне двойственное впечатление. 

Нынешнее российское государство наследует или видит себя наследующим — по крайней мере, в некоторых заметных частях идеологии — Сталину. Поэтому в государственной памяти о репрессиях нет места разговору о палачах, а жертвы оказываются жертвами абстрактных темных сил, не имеющих ни лиц, ни имен. Этот известный всем секрет нельзя не оберегать, — прочное здание легитимности государства трудно возвести на телах, сваленных в братские могилы открыто почитаемыми основателями этого государства. В желании российских властей сохранить контроль над слепым пятном в центре памяти о репрессиях — главная причина дела Дмитриева. 

Юрий Дмитриев — историк, руководитель карельского отделения “Мемориала”, много лет занимающийся восстановлением и сохранением памяти жертв массового политического террора, казненных в Сандармохе и Красном Бору — в Медвежьегорском и Прионежском районах Карелии соответственно. Дмитриев обнаружил в конце 90-х сами места массовых захоронений расстрелянных, составил мартиролог из почти семи тысяч имен и наконец, издал две книги, посвященные судьбам казненных. Кроме этого, Дмитриев вместе с Иваном Чухиным — составитель книги “Поминальные списки Карелии: 1937–1938” и  автор книги о строительстве Беломорско-Балтийского канала “Беломорско-Балтийский водный путь: От замыслов до воплощения”.

О преследовании карельского историка много и подробно писали. Что дело Дмитриева — политическое, а предъявленные ему обвинения — абсурдны, тоже не нуждается сегодня в дополнительных обоснованиях. Но дело это стало экстраординарным даже по меркам воцарившейся ныне в России рептильной полицейщины.


Юрий Дмитриев с семьей. Фото: Анна Артемьева

Массовых захоронений жертв советского террора на территории России очень много. Некоторые из них хорошо известны. О других известно немногим — что является, в том числе, результатом советской по происхождению, но продолжающейся до сих пор практики прокладки по местам массовых захоронений дорог, строительства на этих местах жилых районов или даже, как, например, в Самаре, парков культуры и отдыха. 

Захоронения эти продолжают находить до сих пор. Иногда на этих местах устанавливают памятники или памятные знаки — так, в 2015–2017 годах только в Свердловской области установили два знака, один памятник и открыли два мемориальных комплекса. 

Движущей силой и розысков, и установления имен погибших, и установки памятников являются такие люди как Дмитриев — энтузиасты, так или иначе связанные обычно с “Мемориалом”. Долгое время российское государство их деятельности не помогало — но в общем, и не мешало. А в тех регионах, где потомков репрессированных много и они интересовали губернаторов или мэров как избиратели, иногда даже осторожно эту деятельность приветствовало.

В 2016 году Минюст объявил “Мемориал” “иностранным агентом” — в рамках развернувшейся наконец в полную силу кампании по закатыванию в асфальт всего, что противоречит государственной политике, в диапазоне от НКО и отдельных граждан до слишком независимых вузов. В декабре этого же 2016 года пришли и за Дмитриевым.

В уже упомянутой речи на открытии памятника жертвам политических репрессий глава государства говорит о целях сохранения контроля над нарративом о политическом терроре почти открыто, называя, кажется, два главных мотива. Сначала Путин, цитируя Наталью Солженицыну, призывает простить так и неназванных палачей: “‘Знать, помнить, осудить. И только потом – простить’. Полностью присоединяюсь к этим словам. […] надо помнить о трагедии репрессий, о тех причинах, которые их породили. Но это не значит — призывать к сведению счетов. Нельзя снова подталкивать общество к опасной черте противостояния”. В этой — снова удивительной в смысле синтаксиса — фразе нет даже нулевого агента, как в предыдущих. Помнить нужно о “трагедии” и ее “причинах”, а субъекты действия прячутся далеко за словами “простить” и “сведение счетов” — только так, далеко как в тумане, просматриваются инициаторы и исполнители террора. Они описаны как те, кого нужно “простить”, с кем “нельзя сводить счеты”, поскольку это подводит страну к “опасной черте противостояния”.

Для кого же эта черта опасна? На этот вопрос возможны разные ответы: для тех, кто наследует палачам, для тех, кто полагает, что прочную нацию можно построить только на умолчании и лжи, наконец, для тех, кто хочет знать всю правду без цензурных изъятий; для тех, кто видит память как нечто более важное и ценное, чем еще один политтехнологический инструмент, а историю — как нечто большее, чем даровое сырье, перерабатываемое на топливо машины осуществления и удержания власти. Для таких людей, как Юрий Дмитриев.

Приговором карельскому историку российское государство обозначает черту, приближаться к которой оно никому не намерено позволять. Впрочем, спрашивать у него позволения готовы не все.

Посмотрите наш документальный проект о ГУЛАГе “Зона: репрессии не заканчиваются”.

Если вам кажется, что освещать такие темы важно, поддержите нас и подпишитесь на нашу регулярную рассылку. И следите за нами в Телеграме.

Stanislav Lvovsky

Stanislav Lvovsky is a historian, journalist, and a poet. MA in Public History (Moscow School of Social and Economic Sciences/University of manchester, Ph.D (University of Oxford).

The Big Idea

Shifting Borders

Borders are liminal, notional spaces made more unstable by unparalleled migration, geopolitical ambition and the use of technology to transcend and, conversely, reinforce borders. Perhaps the most urgent contemporary question is how we now imagine and conceptualize boundaries. And, as a result, how we think about community. In this special issue are stories of postcolonial maps, of dissidents tracked in places of refuge, of migrants whose bodies become the borderline, and of frontier management outsourced by rich countries to much poorer ones.
Read more